— Вёльха-прядильщица? — медленно протянула она. — О боги, ты видела здесь вёльху-прядильщицу?

— Да, — просто отозвалась княжна. — А в чем дело? Ты, видно, много знаешь о ведьмах.

— Только то, что рассказывают деревенские бабки. — Кригга нахмурилась и снова раскрутила веретено. — Нет ведьм сильнее, чем вёльхи-прядильщицы. Они похожи на смертных еще меньше, чем обычные вёльхи, и у них иная нужда в воде и пище. Сутками напролет они сидят за прялками и ткацкими станками и покидают свое жилище только раз в году, в зимний солнцеворот. Ты говоришь, скоро декабрь?

— Наверное, уже наступил. — С глаз Малики спала сонная поволока, и угольные радужки стали жадными и блестящими. — Вёльхи покидают свое жилище? Зачем?

— Мне рассказывали, тогда им является богиня Сирпа, — серьезно продолжила Кригга. — Она сыплет им в глаза истолченные звезды, а пальцы оборачивает седыми волосами, вырванными из собственных лохматых кос. В самую длинную ночь вёльхи-прядильщицы заглядывают за грань мира живых, а после ткут свои самые глубокие и страшные пророчества.

Малика отвернулась — на малахитовой стене плясала тень от веретена. В свете лампад мягкие руки княжны казались бронзовыми, будто у статуи. В обручальном кольце кроваво пульсировал камень: глубинный гранат, положенный в пасть золотого дракона, обвившего указательный палец.

— Вот как, — прошелестела княжна, поправляя кольцо. — Любопытно.

— Я верю в такие сказки, — осторожно добавила Кригга, вытягивая из кудели шерсть. — Но это не значит, что нужно верить и тебе, Малика Горбовна.

Княжна поднялась с сундука — у лодыжек колыхнулись киноварно-алые юбки.

— Отчего же? — Она повела плечом. — Спасибо, что рассказала. Тебя… приятно слушать.

Кригга свела белесые брови, а Малика, проходя в глубь чертога, рассеянно потрепала ее по светло-русой голове. Юрко пронесся сквозняк — в последнее время по Матерь-горе гуляли потоки холодного воздуха. Лампады дрогнули, свет зарябил, и качнулась тень веретена на малахитовой стене.

— Слышишь, Малика Горбовна? Опять.

До них донеслась едва уловимая песня: в недрах снова кто-то играл, кажется, на свирели.

— Я думаю, это марлы.

— Ты видела их пальцы? — хмыкнула Малика, не смотря на Криггу: княжна шла дальше, туда, где чертог почти не освещался, — навстречу далекой музыке. Голос раскатывался эхом. — Они каменные и жесткие. Их дело — наряжать змеиных жен, а не плести песни.

Песни, — отдавалось гулом, — песни, песни…

— Тогда…

— Ты не знаешь, сколько у Сармата пленных.

— Верно, — кивнула Кригга, перехватывая шерсть. Она мельком взглянула на княжну — та плавно ступала по каменному полу — и тут же вернулась к прядению.

В глубине Матерь-горы лилась музыка, живая, будто вода, и невесомая, словно туман. Только не удавалось понять, кто пел и о чем. Малика вздохнула и неспешно обернулась, чтобы воротиться назад, к Кригге. Она не заметила, что ее собственная тень на стене была огромной и черной, похожей на тень сгорбленный старухи, хотя княжна держала спину прямо.

ТОПОР СО СТОЛА VII

Хортим устало запрокинул голову — над ним стягивались облака. Сизые вихры на светлом утреннем небе. Изо рта вспорхнуло облачко пара: кажется, в Девятиозерном городе было холодно, очень холодно, только сейчас грудь Хортима горела, а наполовину расстегнутая рубаха липла к спине. Князь скинул все верхние одежды.

— Эй, Горбович! — весело крикнул Чуеслав. — Живой?

«Славно бьешь, сын кожемяки». Хортим убрал с лица взмокшие черные пряди и разогнулся: не все его дружине пировать. Чуеслав Вышатич позвал их размяться на собственном ратном дворе — липовом мостке размером с добротный дом. Тот, как и все улочки в Девятиозерном городе, едва покачивался на дымящейся студеной воде. Хортиму и так было непросто, а тут еще земля норовила уйти из-под ног.

— Живой, — криво усмехнулся он. — Что со мной станется?

Звон оружия — к беде, так решил Чуеслав Вышатич, и оттого все воины бились на кулаках. В дружеском поединке князь вышел против князя, и Хортим оказался не в лучшем положении. У сына кожемяки кулаки были пудовые, да и сам он — коренастый и крепкий, пышущий здоровьем. Расставив ноги, Чуеслав твердо стоял на покачивающемся мостке, миролюбиво улыбался и откидывал за спину толстую темную косу. А еще бил так, что у Хортима в ушах звенело, хотя чувствовалось, что озерный князь берег гостя и сражался не в полную силу. Чуеслав был обнажен по пояс — Хортим, до сей поры остерегавшийся морозного воздуха, понял, насколько это мудрое решение. Поэтому рывком содрал собственную потную рубаху, смял и кинул куда-то под ноги соратникам. А потом глубоко выдохнул:

— Ну, давай.

Рядом с Чуеславом он казался тщедушным мальчишкой. У Хортима — узкое жилистое тело, наполовину изуродованное драконьим огнем: кожа бугрилась и морщилась. Страшные рубцы шли от лица до живота и бока, испещряли руку, делая ее похожей на старческую. Да и искусным воином Хортим не слыл, но ему не хотелось позориться перед ратниками, которые сидели кто на краю мостка, кто на крыльце дружинного дома.

Он нырнул под кулак и нанес Чуеславу удар под дых. Хотя что у Хортима были за пальцы — тонкокостные, длинные, еще хранившие отпечаток былой холености. Сколько ни стирай об весла — не исправишь. Такими руками бы не соперника молотить, а сжимать золотой княжеский жезл, но эти мысли были пустыми и ненужными: Чуеслав едва не поймал Хортима в захват. Тот выскользнул чудом и покачнулся, будто подрубленное дерево.

«Неправильно делаешь», — одернул себя Хортим. Переступил босыми ногами, вскинул раскрасневшееся лицо и выдохнул в морозное небо. Смоляные пряди мазнули по блестящей спине. Скоростью он не возьмет — Чуеслав ловчее. На следующий раз поймает, развернет его одним резким ударом в плечо и перехватит у горла так, что Хортим уткнется в сгиб его локтя породистым горбатым носом. Про силу и говорить нечего — оставалась только сообразительность, но что тут придумаешь?

Чуеслав немного согнул ноги в коленях, приготавливаясь к удару; Хортим сделал то же самое, но перед этим оглянулся — он успел увидеть нескольких воинов из Сокольей дюжины, расположившихся на левом краю мостка. Рассмотрел Фасольда, сидевшего на крыльце напротив, а за ним, у самого входа в дружинный дом, — круглолицую рыжую девушку, одетую в лисий полушубок. Рынка, сестра князя Чуеслава, прижимала к груди тяжелый кувшин и пыталась сдуть прядь, выскочившую из сложенных на темени кос. Рынка глядела на Хортима во все глаза. «Нашла кем любоваться, девица», — мысленно хмыкнул тот. Вокруг него — десятки молодых воинов, статных и умелых, не изуродованных ожогами.

А потом Хортим посмотрел на тучи, пятнавшие холодное голубое небо, — солнце спряталось. Нельзя было вывернуться так, чтобы Чуеслава ослепили яркие лучи. Значит, нужно по-другому…

Удар выбил из Хортима воздух, а крепкие руки потянули его за бока, норовя перевернуть и швырнуть наземь. Вот тебе твои знания и рассудительность, Хортим Горбович: если не выстоял в дружеском бою, как выстоишь в настоящем, если рядом не окажется Сокольей дюжины?.. Единственное, что он успел, — предугадать, как именно Чуеслав захочет его схватить. И подался навстречу: сам перехватил Чуеслава за шею, пригнул к земле тяжестью собственного тела.

Оба кубарем полетели на липовый мосток, и первым на лопатки рухнул Чуеслав — Хортим, едва не свернув шею, распластался рядом. Из горла Чуеслава сначала вырвался свист, потом — ухающий смех. Хортим был бы рад засмеяться в ответ, но от натуги во рту стало солоно: не хуже, чем у Вигге, кашляющего кровью.

— Добро, Горбович. — Чуеслав, не прекращая смеяться, поднялся, оперевшись рукой о мосток. И подал ладонь Хортиму — вставая, тот неуверенно улыбнулся. — Достаточно.

Хортима усадили на крыльцо рядом с Фасольдом — кто-то, кажется, Арха, накинул ему шубу на голые, липкие от пота плечи. Рынка, протиснувшись меж воинов, подала ему кувшин с водой, и Хортим пил так жадно, будто неделю шел по сухой степи. Поперхнулся, закашлялся и, отняв губы от горлышка, судорожно утер подбородок.