Он летел, и ветер гулял под его крыльями.

Малика Горбовна уже бывала в этой комнате. Блеклой по сравнению с драгоценными палатами — к ней вела спиральная лестница, скользкие ступени с вкраплениями слюды, а на двери поблескивал витраж. Крылатый змей с выпавшим у спины кусочком стекла. Как прежде, на скамье сидела старая вёльха: в рогатой кичке и с лунными камнями, вставленными в мочки. Седые волосы лезли ей на виски, а глаза, желтый и черный, следили за танцем веретена. Скрипело колесо, и морщинистые, с длинными ногтями пальцы ведьмы тянули пряжу.

Когда ей впервые открылась эта комната, Малика только начала плутать в горе и задыхалась от ярости. Княжна и сейчас была готова отшвырнуть прялку, плюнуть под ноги старухе и наброситься на первого каменного воина, встретившегося на ее пути, но понимала, что следует ждать удобного момента. Когда ее ненависть развернется в груди и выжжет не только Малику, но и всех, кого она пожелает. И княжна, подобрав юбки, остановилась за порогом, поглядывая на вёльху. Матерь-гора не вывела бы ее просто так.

Ведьма по-прежнему не обращала на нее внимания, лишь оглаживала пряжу и, посмеиваясь, бормотала колдовские слова. Но вскоре в неизвестной речи Малика смогла различить отголоски родного языка.

— Ша хор хайлэ, иркко аату. — Ведьма обнажила гнилые зубы. — Витто, вино, вэйно, несите княжне церемониальные одежды. Кио эйл ниил: княжна мертвого города, паа вайли, мертвому — мертвое.

Малика помнила, как старуха говорила, что прядет ей смерть, и стиснула губы. На это ее терпения уже не хватило.

— Зачем я снова здесь? — спросила она громко. Ведьма, улыбаясь, выдохнула на пряжу.

— Звонкий у нее голосок, — сказала колесу. — Бархатный, грудной, но у Хиллсиэ Ино был лучше.

— Кто это — Хиллсиэ Ино?

Старуха подняла глаза, прищурив черный, без зрачка.

— Славное у нее личико, — повернулась к веретену. — Волосы что мед, брови что смоль. Породистое, родовитое — но у Хиллсиэ Ино было лучше.

Вёльха расправила на скамье белое полотно с орнаментом по краю.

— Я — Хиллсиэ Ино, и несколько веков назад из меня можно было выкроить две таких красавицы, как ты. Мои волосы походили на дым, а кожа — на снег. Я была высока и статна, как подгорная царевна, и, если бы Хозяин горы не спал, он бы любил мою тугую толстую косу, летящий голос и разные очи. Один — цитрин, второй — обсидиан.

Малика с сомнением взглянула на висящую морщинистую шею, гнилой рот и согбенную фигуру. Скрипящий старческий голос резал ей ухо.

— Княжна мне не верит, — захохотала Хиллсиэ Ино. — Может, тогда мне забрать ее молодость? Зачем она ей?

— Каждому отмерено свое, — бросила Малика. — И ни вёльхи, ни хшыр-гари, степные людоедки, не могут обмануть время.

Ведьма посерьезнела и нежно прикоснулась к прялке. Малика же медленно сделала несколько шагов вперед — у лодыжек всколыхнулись юбки другого, но такого же киноварно-красного платья.

— Лишь над Хозяином горы годы не имеют власти, — сказала вёльха. — И над его женами, застывшими в хрустальных домовинах. Проходят десятки лет, а они остаются неизменны. Ты видела их, княжна?

Малика сузила глаза.

— Все ты знаешь, вёльха-прядильщица. Но так и не ответила, зачем я здесь.

— Богиня Сирпа разворачивает перед человеком тысячи путей, — произнесла она. — Расстилает один шаг за другим, и не всегда мы, ее слуги, ведаем, какой будет конец.

Колесо прялки закрутилось само по себе то в одну сторону, то в другую. Потеряв к Малике интерес, Хиллсиэ Ино достала из-за скамьи ритуальный нож, которым обрезала нити. С одной стороны его лезвие было закругленным, и под стальным слоем туманной дымкой расползались письмена. Ручка была резная, железная.

— …но порой вёльхи-прядильщицы догадываются, что может привести к концу. И не мешают, ибо каждый путь должен быть пройден.

Малика смотрела на нож не моргая. Она сжала юбки так сильно, что на ткани остались выемки ногтей, а Хиллсиэ Ино проследила за ее взглядом, и на дне глаз ведьмы разлился довольный огонек.

— Завтра ты станешь женой Хозяина горы, княжна. А теперь убирайся.

Девушка была слишком занята своими мыслями, чтобы рассвирепеть в ту же секунду: никто не смеет так ей указывать. Ни ведьма, ни ее боги. Пусть Малика сейчас была узницей и драконьей невестой, усталой и простоволосой, — она не желала плести кос, и медовая волна лизала пояс. Пусть завтра ее возьмет Сармат — кровь заклокотала в горле, — ничто ей не помешает вырвать чужой наглый язык.

— Убирайся, — повторила Хиллсиэ Ино беззлобно, но страшно, и у ее черного глаза лопнул сосуд. — Нечего тебе здесь больше делать.

Лицо Малики исказилось, хотя с губ не сорвалось ни слова.

Стены комнаты задрожали, и княжна поняла, что у нее очень мало времени. Она не могла потратить его на гнев.

— Я уйду, — зашипела княжна. — Но сначала ты ответишь на мой вопрос.

Словно бы ее не слыша, вёльха вернулась к веретену.

— Если ты та, за кого я тебя принимаю, то пророчишь судьбу многим людям. И тебе известно многое.

Скрипело колесо — громче, громче, голос Малики тонул в шуме. Вёльха отрезала моток пряжи и убрала нож обратно в сундук, а прялка сыто заурчала под ее рукой.

— У меня есть брат, он изгнанник и трус, но… — Девушка сглотнула, по-прежнему не сходя с места. — Я хочу знать, жив ли он.

Хиллсиэ Ино молчала так долго, что ноги Малики затекли.

— Твой брат? — переспросила вёльха тихо, когда колесо прялки замедлило ход, а нити потекли в морщинистую ладонь шелком. — Подпаленный сокол. Выжженная степь.

Мгновение — и нити в ее пальцах скрутились жесткой проволокой.

— Нет у него ни дома, ни надежного приюта, лишь соль и холод. — Старуха скривила рот. — И путь его нелегок и длинен.

Малика покачнулась на месте — в голове помутилось. Она не понимала, почему Хиллсиэ Ино говорила о «выжженном» и «подпаленном», едва слушала про путь. Единственное, что важно, — Хортим жив. Он все-таки жив, и значит, он придет.

— А теперь убирайся.

И, бросив скользящий взгляд за спину вёльхи, Малика ушла.

В детстве Малика знала, какой будет ее свадьба. Она — единственная дочь великого рода, и обряд выберут ей под стать. Ее не спрячут в несколько покрывал, как тукерскую невесту, чтобы покорную и скромную отдать жениху. Ее лицо закроют лишь тончайшей газовой тканью — достаточно, чтобы избежать недоброго глаза. На ее запястья наденут украшения прародительниц Горбовичей, и лучшие мастерицы пошьют Малике платье. Ритуальные цвета Пустоши — зеленый и желтый, но княжна сможет пожелать себе красное. И божий человек окропит ее лоб миром и окутает благовонным дымом, а затем положит в колесницу, как мертвую. Кони лучших кровей отвезут Малику к помосту, где в кругу соратников будет сидеть ее жених. Знатный и сильный — а иначе ей незачем за него выходить.

Малика знала и то, что без свадьбы с ней ничего не случится. Если ей не найдут достойного мужчину, она все равно останется гуратской княжной, богатой и вольной. Она не разделит ни свое имя, ни постель с тем, кто ей не ровня. Мысль об обратном вызывала у Малики отвращение. К тому же отец любил ее и дорожил ей так же, как своим городом. Он бы никогда не выдал ее замуж силой.

Княжна согласилась бы стать женой великого родовитого человека, но непросто было отыскать того, кто понравился бы ей и ее отцу. Кивр Горбович и Малика брезгливо отвергали сватовство тукерских ханов, не говоря об их отпрысках и полководцах. Не надменная ли гордость и презрительное обращение заставляли тукеров ненавидеть правителей Гурат-града? Не поэтому ли так мечтали уничтожить братьев Малики? Сын хана Гатая послал Кифе переломанное копье — как пристало воину, Кифа согласился, и та битва стоила ему жизни. Спустя девять лет юный хан Агмар вызвал на бой Хортима. Агмару было восемнадцать, и он водил за собой сотни. Хортиму — пятнадцать, и никто бы не назвал его хорошим воином. Брат не принял вызов, посчитав, что живой княжич послужит Гурат-граду лучше, чем мертвый, и языки разнесли по Пустоши его позор. А отец проклял его и приказал не возвращаться.